Dumbledore's Army vs Snape

- Мама, - сказал Щенок. – Как мне его называть?
Сначала я даже не поняла вопроса: задумалась, выпуская струю дыма в полнозвездное небо, и выпустила из виду реплику собственного сына.
- Кого?
Он помялся немного, неодобрительно глянул на мою сигарету и тактично ответил:
- Твоего брата.
Вот и все, подумала я. Выросли. Селвин стал для меня братом матери лет в шестнадцать; Нил для Щенка – в одиннадцать. Мы мельчаем так быстро, что не о чем говорить. О каких вековых традициях идет речь, когда у нас нет наименований для самых ближайших родственников – тех самых, что забыли наши лица много лет назад.
- А как ты хочешь?
Он усмехнулся (я вздрогнула – как похож на прадеда, не описать), потом ответил:
- Бабушка называет его ублюдком. Мне тоже можно?
- Нет. Тебе нельзя.
- Жаль.
Я толком его не воспитывала – так, как не воспитывают всех мужчин в нашем роду; мой невоспитанный дядька бросил своего сына, а его невоспитанный сын бросил всех нас; я смотрю на пушистый затылок Щенка, беззащитно наклонившего твердолобую голову вниз, и думаю о том, кого бросит он – Шанс или снова меня.
- Как он посмел вернуться, - бормочет мой сын сквозь зубы, как взрослый, и я улыбаюсь сухими губами – маленький и глупый, как он хочет казаться старше и умнее, это же смешно. – Как он посмел уйти.
- Люди всегда уходят, Щенок. Ты же такой большой, ты должен уметь прощать.
- Но некоторые – не всегда.
Дед, если ты слышишь нас с небес, самое время начать хохотать всем телом.
Это даже не жизнь – это азбука Морзе; тире да точки и не единой буквы. Зато – силуэты; Щенок оглядывается на горящее окно кухни в доме позади нас. В чернильной темноте разливаются кляксой два контура тела. И пляшут там, как языки огня.
В девяносто восьмом Ниалл Яксли ушел из дома; прошло пятнадцать лет, и его силуэт сливается с искореженной фигурой вечной одиночки с неизменной фамилией Юэлл, и я по-прежнему не вижу тут ни единого проблеска саги о возвращении. Может быть, оттого, что так и не могу заставить себя забыть, как уходил мой брат – криво улыбаясь нервическим тиком правой щеки, не порываясь обнять, не прощаясь, не извиняясь.
Зрение, обоняние, все седьмые чувства лгут, как зеркало. Он ушел и не вернется, даже если привезет сюда все свои чемоданы.
Большая половина жизни потрачена на мгновенное узнавание силуэтов в проеме – и мне, наверное, должно быть жаль. Я пытаюсь понять, что чувствую, и в итоге оказывается – ничего, кроме привкуса сигаретного дыма.
Ни ревности, ни тоски, ни облегчения, ни радости приобретений. Еще не добрела до возраста Христа, а уже постарела.
- Мам.
- А?
- Мне кажется, Шанс похожа на нашу собаку.
- Это чем же?
- Бежит, бежит впереди дороги, обгоняя всех прохожих, торопится не пойми куда, а потом останавливается и ждет.
Нет, он совсем не глуп, этот кудрявый мальчишка, похожий на всех и ни на кого; у него в глазах нет векового поиска, которым безнадежно болен наш род, и, может быть, есть надежда на чистый незамутненный взгляд.
Когда-нибудь мне придется рассказать ему о том, как дурно живется бездомным псам.
- Зато нашей собаке есть, кого ждать.
Правильный ответ прост, как дважды два: пока мы виним во всех бедах тех, кто не возвращается, мы беспомощнее младенцев. Все наши старания и помыслы уходят в безадресное и пустое перекладывание вины: он ушел и не вернулся, он бросил, он не заслужил, он все испортил. Пока мы виним во всех грехах того, кто это заработал, у нас не остается ни единого шанса что-то исправить, а я устала ходить по вытоптанной предками колее.
Я скоро переживу сына Господа Бога, пора подумать и о себе.
- Мам, ты же такая взрослая. Ты же знаешь, что иногда собаки не дожидаются.
Жмурясь, Щенок тревожно смотрит в мое лицо; помедлив, я обнимаю его правой рукой за хрупкие мальчишеские плечи, и пока в доме скрипят под весом двух тел половицы, мы велики, как языческие боги.
Небо над нами давно утратило цвет и вкус, но это – всего лишь цена потерь.

fin.