Dumbledore's Army vs Snape

Самое странное во всем этом то, что мне нечего вспомнить.
На похоронах принято говорить что-то хорошее, вспоминать добрые мгновения, рассказывать лучшее, что случалось с покойным. Но мне ничего не приходит в голову, и пока гроб опускают в яму, я просто молчу и смотрю вниз, следя за тем, чтобы все прошло… как это говорят?.. плавно. В голове упорно бьется глупая мысль о том, что ей будет больно, если тело опустят слишком резко. Как целитель я прекрасно понимаю, что после смерти все нервные окончания и рецепторы перестают работать, но сейчас это не имеет никакого значения.
Ей_будет_больно. Я не имею права доставлять ей хоть какие-то неудобства – даже сейчас. Сейчас тем более. Она и так слишком много знает о боли. Слишком. Слишком много.
Слова смешиваются в голове, повторяются, скачут. Я все еще не знаю, что сказать, вертящиеся на языке слова до того глупы, что кажется кощунственным произносить их вслух. Ведь не о фантиках же мне рассказывать, верно? А, если подумать, кроме фантиков, вспоминать и нечего.
Возможно, если бы здесь была бабушка, она бы смогла что-нибудь придумать. Но ее нет, да и к тому же весь запас слов она растратила еще на похоронах отца, ведь тогда я тоже не знал, что сказать. В ответственные моменты у меня никогда не находилось нужных слов; впрочем, в безответственные их тоже не было. Когда была бабушка, она хоронила своего сына и моего отца, и поток ее речи казался мне безупречным – возвышенные, исполненные благородного горя и несметной гордости фразы, статные предложения, идеальные описания. Я не знал человека, о котором она рассказывала; люди, пришедшие на похороны, не знали его тоже, но все это виделось мне правильным и честным по отношению к отцу. Да, именно так о нем нужно было говорить, именно таким мы обязаны его помнить.
Мне почти стыдно за то, что я-то, в отличие от бабушки, запомнил его совсем иным, мужчиной неопределенного возраста с пустыми поблекшими глазами; узловатые пальцы, изредко сводящиеся судорогой, растерянно теребят край простыни. Разве об этом можно говорить?
Вот и сейчас то же самое: мне приходят на ум выцветшие волосы, яркие фантики, больнично-белое постельное белье – что угодно, но ничего из того, что можно было бы озвучить.
Если те бабушкины слова об отце были чистой правдой, то выходит, что я совсем не знаю людей, которых хороню. Кто она, эта истертая безумием женщина, которую я называю своей матерью? Могу ли я любить ту, которая даже меня не помнит, и чего стоит эта моя забота о боли? Мне нечего сказать о ней; все, что я знаю, умещается в словесные конструкции родственников: Алиса была такой, Алиса верила в это, Алиса говорила так. Сам я почти не в состоянии отделить зерна от плевел, все мои познания о родителях похожи на чернильную кляксу под призмой чужих глаз.
Переводя взгляд, я смотрю на сутулую спину Рона, отошедшего к дереву, на непривычно затихшую Гермиону с белым платком в руках (белый цвет почему-то режет глаза; белыми были те простыни, которые теребил отец). Дэн, обнимающий Луну за хрупкие плечи, кажется растерянным и потерявшим объем. Все они не ждут от меня никаких слов, да и сам я давно отчаялся сказать что-нибудь связное; когда странно тяжелая рука Гарри, отошедшего от Джинни, ложится мне на плечо, я почти этого не замечаю. И уже не вздрагиваю. Только тишина кромсает слух на мелкие грани.
Я как будто стою на краю земли; по одну сторону лежат давние чаяния, по другую – просветная неизвестность. Кажется, слухи о круглом мире оказались полной чушью, шар ведь не имеет углов, а я как раз стою на острие.
Тонкая фигурка выходит из-за спины, садится на корточки, загребает ладошкой чернозем и бросает вслед гробу; стук земли о деревянную поверхность выводит меня из оцепенения. Еще один. И еще.
- Спасибо, - раздается в тишине спокойный девчоночий голосок, и после паузы продолжает: - Ты очень хорошая бабушка.
Бабушка, думаю я, бабушка. Вот в чем все дело.
- Пап, помоги мне.
Я ничем не могу ей помочь, это она помогает мне, смешная тринадцатилетняя девчонка с манерой морщить нос и не к месту показывать язык. Сейчас она кивает на вырытую могилу, и я тут же понимаю, что у меня просят – наклоняюсь, собираю в горсть еще один ком земли и бросаю его в темную утробу могильной ямы.
- Вот так. Хорошо. Осенью мы посадим здесь тюльпаны.
Когда моя мать потеряла разум, она была младше, чем я сейчас; прошло уже несколько лет с тех пор, как я стал старше своих родителей, а моя дочь упорно произносит «бабушка» и «дедушка», потому что знает все гораздо лучше меня.
Она знает, что фантики – это тоже память; иногда, сидя на чердаке, она утаскивает с собой тетрадку, куда я столько лет вклеивал все мамины обертки от «Друбблс», и рассматривает – будто ищет; кажется, вот-вот наклонится и начнет обнюхивать, как натасканная гончая. Она знает, что молчание – это тоже любовь, что тишина не бывает пустой; она не боится белого цвета и спрашивает о том, где похоронили Беллатрикс Лестрейндж.
Она многое знает, моя Алиса; не знает только того, как я до дрожи в руках боялся стать отцом, как вскакивал по ночам от малейшего шороха, как задремывал у детской кроватки, боясь отойти, держал наготове палочку, учился ставить на дом сильнейшие охранные чары. Она не знает, что, хороня родителей и дедов, мы перестаем быть детьми и внуками, теперь я папа и только папа, и так будет всегда.
Мы можем не знать их, смеющихся людей на колдографиях с младенцами на руках; нам кажется, что они дали нам только жизнь, а потом ушли. Между тем, пройдет еще много лет, прежде чем мы поймем, что в мире не бывает случайностей: однажды запущенное колесо событий приведет нас к порогу Святого Мунго в бесприютной, негаснущей надежде вылечить; колесо событий заставит нас назвать дочь именем бабушки, забросит ком земли в пластилиновое нутро могилы.
Ничего не было зря; однажды мне тоже скажут, что я очень хороший дедушка; тогда я снова ее вспомню и еще раз скажу спасибо – единственное слово, которое стоило говорить.
А потом зацветут тюльпаны.

fin.